всецело зависели от президента, ему не нужно было ни протискиваться «поближе к телу», ни полагаться на бюджетное финансирование. Он даже заработной платы в качестве посланника по ленд-лизу не получал, а в Москве и вовсе оплачивал большую часть расходов посольства на приемы советских гостей из своего кармана. У Рузвельта, по сути, не было управы на Гарримана; повлиять на него он мог, лишь допуская или не допуская строптивого посла к собственной персоне. Перед встречей с Черчиллем в 1941 году и подписанием Атлантической хартии Гарриману пришлось чуть ли не умолять Рузвельта включить его в состав американской делегации, прежде чем президент снизошёл до удовлетворения этой его просьбы{96}. В точности так же Рузвельт отказывался поначалу поручать Гарриману представлять интересы США на Московской конференции 1942 года, вынудив Аверелла действовать через Черчилля. Черчилль тогда направил Рузвельту официальный запрос о том, чтобы на его предстоящей встрече со Сталиным присутствовал и спецпредставитель президента США в Лондоне. Лишь после этого Рузвельт нехотя уступил.

Явленного миру конфликта между ними не было никогда, однако взаимоотношения между Рузвельтом и Гарриманом к октябрю 1944 года – на фоне уже лежащей в руинах Варшавы – успели достигнуть низшей точки, прежде чем Гарриману, наконец, было дозволено вернуться в Вашингтон и лично ввести Рузвельта в курс происходящего в Восточной Европе. Но почти сразу Гарриман обнаружил, что тратит силы втуне. Поговорить с президентом с глазу на глаз не было никакой возможности. Гарриман имел немалый опыт общения с Рузвельтом в присутствии его вездесущей свиты, но на этот раз выяснилось, что у этой свиты новый распорядитель – Анна, не отходящая от отца-президента ни на шаг. Претензий к самой Анне у Гарримана не было, просто её присутствие вызывало осложнения. Гарриман приехал за пять тысяч миль поставить президента в известность об отчаянной ситуации в Варшаве и доложить ему о последних событиях на Тихом океане, но при первой встрече с ним не знал, как быть, поскольку был не в курсе, имеет ли Анна необходимые допуски, и можно ли при ней раскрывать секретные сведения{97}. Затем, при другой встрече, в кабинет зашел сын Анны Джонни со своим охотничьим лабрадором. Президент отвлёкся на болтовню с внуком, а Гарриману пришлось терпеливо дожидаться, когда Джонни уйдет в сад, прежде чем продолжить рассказ о текущей военно-политической ситуации.

Когда же Гарриману, наконец, удалось подробно описать Рузвельту тревожные события, реакция последнего его горько разочаровала. «Президент последовательно проявляет очень мало интереса к проблемам Восточной Европы, за исключением разве что их влияния на настроения в Америке, – зафиксировал Гарриман в собственном служебном отчёте, особо отметив, что Рузвельт не имеет «никакого представления о решимости русских улаживать вопросы, относящиеся, по их мнению, к числу жизненно важных, <…> исключительно на своих собственных условиях», в частности, в Польше{98}. Десятью месяцами ранее, когда на Тегеранской конференции был поднят вопрос об этой истерзанной войной стране, Рузвельт грубо пошутил: «Плевать я хотел на эту Польшу. <…> Разбудите меня, когда начнем говорить о Германии», – и сделал вид, что заснул{99}. Ещё откровеннее высказал он своё отношение к восточноевропейским делам в разговоре с Гарриманом в мае 1944 года, сообщив, что ему «безразлично, будут ли коммунизированы граничащие с Россией страны», поскольку на общественном мнении в США это мало сказывается{100}.

Но, вероятно, ещё тревожнее был тот факт, что Рузвельт продолжал ошибочно считать, что Сталина можно прогнуть под волю американцев силой личного убеждения, как поначалу наивно полагал и сам Гарриман. Рузвельт как-то раз заявил Черчиллю: «Грубо, но откровенно говоря, <…> по-моему, лично я справляюсь со Сталиным лучше, чем ваше Министерство иностранных дел или мой Государственный департамент. Сталин на дух не переносит всех ваших высокопоставленных людей. Ему больше нравится иметь дело напрямую со мною, и я надеюсь, что он так и продолжит делать»{101}. После множества провальных переговоров во время Варшавского восстания Гарриман с горечью осознал, что искренность и дружелюбие у Сталина напускные, и доверять ему нельзя. Гарриман, однако, поостерегся высказывать столь резкое мнение, дабы не усугублять разлад с Рузвельтом, но проследил, чтобы то же самое донёс до президента Гил Уайнант, посол США в Великобритании. Уайнант горой стоял за интересы обосновавшегося в Лондоне польского правительства в изгнании. Результатом, само собой, стало демонстративное вычеркивание Уайнанта из списка американских делегатов предстоящей конференции, а Гарриман остался в самом центре политической иг ры. Его амбиции, следует отметить, к тому времени вышли далеко за рамки простого исполнения функций посла администрации Рузвельта. Однако в Москву в конце ноября 1944 года он вернулся в самом мрачном расположении духа. «Не верю, что мне удалось убедить президента вести бдительную и твердую линию по всем без исключения политическим аспектам в различных странах Восточной Европы при возникновении там проблем», – заключил он в своём меморандуме{102}.

И к тому времени, когда Аверелл, оставив Кэти в Ялте, отбыл на Мальту, его мрачные предвидения ничуть не развеялись. Хотя послевоенные границы и государственное устройство Польши являлись одной из важных тем предстоящих переговоров, Гарриман, как и Черчилль, всерьёз опасался, что время упущено, и предпринимать что-либо слишком поздно. Американцы сквозь пальцы взирали на польские события во второй половине 1944 года, а теперь Красная армия контролировала польскую территорию вплоть до Одера то есть практически до самой границы с Германией. Какие бы аргументы теперь ни приводили на конференции западные союзники, похоже было, что «дело практически сделано», о чем Гарриман и предупредил нового госсекретаря Эдварда Стеттиниуса. И даже знаменитым обаянием Рузвельта сделанного не исправишь, заключил он{103}.

Лишь в 16:30, по возвращении Рузвельтов из поездки по острову, услуги Гарримана, наконец, оказались востребованы – вот только не президентом. Сам Рузвельт сразу же по возвращении на борт «Куинси» направился прямиком на совещание со своим Объединенным комитетом начальников штабов. Помощь же Гарримана понадобилась Анне. Рузвельт выдал дочери семнадцать долларов на сувениры для персонала Белого дома, чтобы она оперативно запаслась ими в Валетте, поскольку в Ялте, надо полагать, сувенирами не разживешься. И всё бы ничего, если бы не две проблемы. Во-первых, семнадцати долларов на такую закупку явно недостаточно. А во-вторых, все лавки в городе закрываются не позднее 17:00. Обычно стоически всё переносивший посол в данной ситуации Анну искренне пожалел. Рузвельту его советы без надобности. Заняться больше всё равно нечем. Так почему бы и не помочь даме?

Аверелл Гарриман был не только одним из богатейших и влиятельнейших в мире людей, но и экспертом во множестве областей бизнеса и государственного управления. Так вышло, что он знал нечто весьма конкретное и насчёт подарков, которыми можно разжиться на острове: славящиеся на весь мир мальтийские кружева в данной ситуации были самым подходящим решением. Поскольку сам Аверелл привычки разгуливать в поездках по магазинам не имел, он уже успел попросить супругу местного администратора подобрать для него коллекцию самых лучших мальтийских кружев. Теперь же он решил щедро предоставить эту коллекцию в распоряжение Анны и предложил ей самой выбрать лучшие в качестве сувениров. Они могли отправиться в гости к той женщине посмотреть и отобрать подарки прямо сейчас. Анна с радостью согласилась, и посол с президентской дочерью отправились покупать кружевные изделия{104}.

V. 2–3 февраля 1945 г.

Менее чем за час до полуночи Сара и Анна с отцами прибыли на мальтийскую авиабазу Королевских ВВС Лука, чтобы вылететь в Крым. Правительственные авто